Мой сайт

При всей значимости времени рождения анализ именно пространственных характеристик «родимого» ме­ста вскрывает глубинный смысл обряда и мотивацию пове­дения его участников. Во многом пространство сходно со временем: в контексте родин оно дискретно, «оплотнено», аксиологично, Эти качества актуализи­руются и как бы просвечиваются во время преодоления ро­женицей пути - в сверхэмпирическом пути понимания это­го термина, одного из основных концептов родинного обря­да. Исследователями уже отмечалось, что в метаобрядовых текстах роды нередко описываются как поездка роженицы за ребенком. Здесь важно добавить, что это путешествие было отнюдь не только мыслимым, но воплощалось в «ре­альном» - на акциональном уровне - поведении людей.

Большинство описаний самих родов указывает на резко возросшую подвижность роженицы, на расширение про­странства ее передвижений. Характер этих перемещений ва­жен для дальнейшего анализа, поэтому уместно привести здесь несколько типичных свидетельств: «Нередко русские крестьяне родят стоя, находясь как бы на ходу»; «Водят <роженицу> вокруг стола 3-9 раз подряд»; «При трудных родах <...> водят по всем комнатам с тем, чтобы переступа­ла все пороги в даме»; «Кладут посреди хаты кочергу и ло­пату и проводят роженицу через них три раза, опрыскивая каждый раз лицо и грудь водою»; «Родильница <...> до трех раз проходит по дороге, через деревню лежащей»; «Она <повитуха> водит роженицу по комнатам, в сенцы, кладовую, водит ее по амбарам, по сараям, по гумнам, по всему двору».

Приведенные примеры показывают, что движение роже­ницы - особого рода: оно всегда связано с преодолением преград, препятствий в виде кочерги, лопаты, ухвата, пояса, порога, ворот и потому требует опре­деленных усилий. Эта «объектная» наполненность до­роги свидетельствует о трудности ее прохождения, а значит и ее дальности. Сам путь рожающей выстраивается по схеме того пути, который преодолевает герой заговорных текстов при движении к сакральному центру, проходя семи­отически значимые места: двери, ворота, поле, море и т.д., ср. распространенный формульный зачин заговоров: «Пойду перекрестясь из избы дверьми, со двора воротами, в чи­стое поле за воротами». Отмеченные свойства дороги - трудность и дальность - являются в мифопоэтическом сознании указателями пролегания ее в иной мир. Потусторон­ность пути роженицы как типичнейшая черта организации пространства родин подтверждается и фольклорными тек­стами. Речь идет о мотиве переправы через реку в рус­ских и белорусских крестинных песнях, исполнявшихся ро­дившей женщине: «Ой чiя жню жина/ Через реку брыла,/ Помочила бобры/ И горные соболи, / Черные соболеки?»; «Через рэченку, через быстрая/ Гибка кладочка ляжит,/ Ах по тэй жа токо кладоцце,/ Тав Иваничка идет,/ За собой ве­дет ён, Аленочку,/ Ён Аленочку душу». В этой связи ср. семантику реки как границы своего и чужого в свадебном и погребальном обрядах, в волшебной сказке и т.д.

Само по себе движение - недостаточное условие появле­ния на свет новорожденного. Необходимо достижение цели пути - места, где встречаются мать и младенец. О родах как путешествии за ребенком ср. эвфемизмы: добыть, наво­зить, находить. На уровне воспринимаемой действительно­сти путь роженицы лежит в баню, хлев, ригу, чулан и т.д. -традиционные места родов, объединенных общей семантикой со значением «нежилое, периферийное, отдаленное». При этом удаленность их локуса в концептуальном смысле эксплицитно представлена и внутренними свидетельствами, осо­бенно красноречиво следующее: «Баня, сколь ни близко по­строена к жилью, считается все равно что в семи верстах от него, поэтому, например, не следует оставаться одному, особенно не следует оставлять одну родильницу».

Независимо от его реальной локализации, «родимое» ме­сто выделено как точка пересечения пути матери и ребенка и, следовательно, как своего рода центр в аксиологическом пространстве. В этой связи следует отметить, что в науке ут­вердилось мнение о маргинальном расположении того мес­та, где рожают, что как будто подтверждается вышесказан­ным. Это справедливо лишь отчасти; здесь нужно учитывать ту характерную для родин игру на оппозиции централь­ное/периферийное, которая отражает сосуществование в об­ряде разных точек зрения: внешней - которая присуща тем, кто не принимает непосредственного участия в родах (их позицию можно передать следующим представлением: «Из­ба, где были роды, считалась поганой»), и внутренней - принадлежащей участникам родов: роженице, повивальной бабке, в некоторых случаях мужу и матери беременной. Именно для последней точки зрения или уже - текста роженицы место родов - это особая точка пространства, чае­мый центр, где происходит рождение - творение микроко­сма - человека. Поэтому главная задача роженицы - обре­сти это место. Подобная мотивировка нередко звучит в опи­саниях родов: «Она <повитуха> водит роженицу <...> при­говаривая: «Ты сама, милая, облюбуешь себе место, где следует тебе родить»; «Как только начнутся «переймы» баба водит роженицу <...> с целью найти где-нибудь сча­стливое место» (укр.). Судьба ребенка зависит от ре­зультата поиска, от правильного выбора места, ср., например: «Когда у женщины умирают дети, то ее при приближе­нии родов переносят в чужой дом, где она и остается до раз­решения от бремени»; «Аще не в доме зачнется и не в до­ме родится - таковому век дома не видать, работы чужой не минуть». Видимо, на сакральную отмеченность места родов; указывает распространенный обычай (если роды происходят дома, роженицу обводят вокруг стола от трех до девяти раз), который при повторении во время крестинного обеда носит весьма красноречивое название «загнание новорожденного в рай»: «Затеплив свечку пред образом, бабка берет за руку ро­дильницу с младенцем на руках и обводит ее вокруг стола, который нарочно для этого ставится среди комнаты. Все присутствующие стоят и спрашивают: «Куда ты, бабушка, идешь?» «В рай», - отвечает она. «Возьми и нас с собой», - говорят ей. «Идите!» - отвечает она. После этого все гости садятся вокруг стола и продолжают угощаться».

«Родимое» место выделено не только в аксиологическом пространстве, но и в предметном, через внешние признаки, которые внутренне связаны идеей максимальной раскрытости. Ср., например, мотивировки выбора места родов: «Более счастливым считается место без потолка»; «Рожать нужно только на голой земле»; ср. также: «Росной ладан пьют бабы неродихи для де­торождения, но не «под землей», то есть не в избе, над коей есть земля на подволоке, а на дворе, на откры­том месте». Обращает на себя внимание отмеченность верха и низа, а точнее - отсутствие преград наверху (потолка, земли) и внизу (пола) как условия благополучно­го деторождения. Семиотизация верха и низа обнаруживает­ся и в поведении роженицы и повивальной бабки во время родов: «Одна из повитух идет на вышку дома, говорит там три каких-то таинственных слова, по пути расшатывает печ­ную трубу <...> Другая отправляется в под избицу, под то место, где лежит роженица, наговаривает там на ра­бу Божию и расшатывает столб, на котором утверждается печка»; «При родах знахарка стучит метлою в потолок»; «Если роды продолжаются долго, открывают <...> западни в подполье»: ср. обычай у карел при трудных родах опускать роженицу в подпол.

Все эти примеры указывают на актуализацию движения по вертикальной оси, но движения уже не роженицы, а но­ворожденного. Таким образом, перемещение главных пер­сонажей обряда обозначает, верифицирует пространство и по горизонтали (путь роженицы), и по вертикали (путь ре­бенка), место родов оказывается точкой пересечения обоих планов и высвечивает тем самым одно из самых сущностных свойств «родимого» места - стремление к многомерности, «объемизации» пространства. Пос­леднее подтверждается акцентированием связи по линии внутреннее - внешнее, ср., например, традицию раскрывать во время родов все, что заперто: сундуки, двери, печную трубу, в трудных случаях - царские врата в церкви. В этом смысле во внешнем мире в результате расширения про­странства подхватывается импульс целенаправленного дви­жения плода из внутреннего закрытого мира вовне и одно­временно готовится место для нового человека; ср., напри­мер, мотив растворения неба и земли в заговоре на легкие роды: «...чтобы растворить роды, как растворились небо и земля».

Представляется весьма диагностичным «персонажная» дифференциация движения по вертикальной и горизонталь­ной осям. Вертикальное движение предполагает динамизм, интенсивность: по мнению В.Н. Топорова, оно всегда разо­во и ново и, следовательно, сакрально. В этой связи ср. мотив сакрализации образа новорожденного в языке - Бо­жья прибыль, Богоданное дитя, в речениях типа: «Пусть Бо­женька зародит мальчика», а также в повышении его соци­ального ранга в заговорах: князь, княгиня.

Вертикальность, предполагающая связь верха и низа, со­отнесена с идеей стояния, которая красной нитью проходит через весь родинный обряд. Действительно, в абсолютном большинстве случаев рожали стоя, причем мотивировка необходимости такой позы была самой разнообразной: от «физиологической» - «Лежать нельзя - кровь запечется»; «Женщина должна рожать стоя, лежа ребенок может закатиться под ложечку»; «Чтобы облегчить роды бабка не позволяет роженице ни в коем случае лечь, так как ребенок тогда, по народному верованию, не может < принять благоприятное положение для своего выхода» - до «этической» - «Рожать лежа считается великим грехом - Бог за корову почтет»; ср. экспрессивное речение у украинцев: «Чого лежишь? Хочешь душу занапастить?».

Иногда мотив стояния, вертикальности усиливается акцентированием верхней точки; ср. распространенны в русской традиции обычай держаться руками при трудны родах за веревку или полотенце, закрепленное наверху: «Рушник, в котором носили пасху, привязывается к потолку, и для уменьшения болей женщина держится за него»; «Когда начнутся «перехваты», бабка велит родихе схватиться за воронец и повиснуть». Особенно красноречива мотивировка: «Говорят, что, если за венец подержаться, Бог быстрее пошлет» (К этому же ср. типологическое сходство со шведской традицией: «Беременные в такую минуту обнимают дерево перед домом, чтобы роды протекали легко») Для рассматриваемого контекста важно указать на отмеченность верхней точки тела роженицы – темени: в русских заговорах темя противопоставляется детородным органам женщины, обыгрывается идея невозможности родить теменем: «И как тем роженицам не можно дитя теменем родить <...>»). Этот факт весьма диагностичен и имплицитно свидетельствует о, вероятно, немаловажном значении темени в ситуации деторождения, которое впоследствии было утрачено.

Наконец, следует отметить, что стоит не только роженица, но и младенец, даже когда он находится в утробе. Особенно существенно, что в обрядовой лексике глагол «стоять» является ключевым предикатом именно для младенца, перед непосредственным его появлением на свет, ср фразеологизм: «Стоять в родах» (рус.), «стаиць на дорозе» (бел.) - об ожидаемом ребенке. В данном контексте глагол «стоять» отражает динамический аспект, готовность к выходу, прорыву. С другой стороны, ср. предлагаемую лингвистами трактовку стояния как результата вставания, физического движения снизу вверх. В любом случае стояние

обладает сверхэмпирическим смыслом: стоять значит жить; ср., например, речение: «У них дети не стоят» о бездетной семье или о тех, у кого дети умирают. Показательно, что для описания беременности используется преимущественно глагол «сидеть» - ср. загадки о ребенке в утробе, а также приведенный выше рассказ о жизни «неродившихся» детей. Сидение подразумевает промежуточное положение между стоянием и лежанием, в мифопоэтическом смысле - между жизнью и смертью. О связи лежания и смерти ср. замечание В.Н. Топорова: «<...> Наиболее яркий образ лежания, во­площение самой этой идеи - мертвое тело».

Возвращаясь к теме пути новорожденного, следует отме­тить высокую частотность употребления в заговорных тек­стах «дорожной» лексики: дорога, ворота, двери, ключи и т.п. Иногда эта тема разрабатывается до мельчайших дета­лей; ср., например: «Стану, благославлясь, пойду, перекре­стясь, под восточну сторону, под восточной стороной текёт река, <...> прошла эвта река лесами, горами, пеньем, кореньем - ничего не задела. <...> Как река прошла, не заде­ла она ни пеньев, ни кореньев, так бы у больной рабы шел князь с княгиней своей дорогой, не задевал бы он суставов, ни жил». В завуалированной форме представление о родах как пути младенца содержится в редком свидетельстве об установлении на дорогах «часовенок»: «У кого не живут де­ти, те ставят при дорогах часовенки, т.е. столбы с обра­зами».

Вновь обращаясь к характеристике места родов как са­крального центра, важно подчеркнуть, что подобная отме­ченность локуса не сразу исчезает после рождения ребенка. Речь идет о присущей этому месту исцеляющей силе, свиде­тельствующей о сохранении им генеративной семантики еще в течение некоторого времени; ср. примеры из области на­родной медицины: «От испуга обливают на «родимом» месте водой из-под петуха»; «Если ничего не помогает [от болезни «собачья старость»], мать перераживает». «Мать становится на место родов, берет ребенка и с помо­щью призванной бабки до 3-х раз протаскивает его через во­рот своей сорочки сверху вниз»; «Для скорого очищения своего часто ступают на то место, где совершился выход ребенка». «На родимом месте читался еще специальный заговор наподобие «отпуска», по которому ре­бенку предписывалось быть покойным, бедовым, послуш­ным и т.д.». На этом же месте совершаются самые важные обрядовые действия: обмывают новорожденного, закапыва­ют плаценту, «размывают руки». Последний обряд, производившийся на 2, 3, 5, 7, 8, 9 или 12-й день, характерен тем, что в «размывании рук» принимали участие все посвя­щенные в таинство рождения человека, то есть непосредственные свидетели и участники родов (посвященность имела и внешнее выражение, в первую очередь в запретах: для по­витухи - принимать другие роды, для роженицы и ее му­жа - садиться за общий стол, выходить из дома и т.д.); На месте рождения совершалось в буквальном смысле «смывание» отмеченности.

Тема центра и места родов перекликается с уже обозна­ченной ранее соотнесенностью беременной женщины с центром мира, с присущими ему топогентильными характеристиками и с необходимостью подводит к непосредствен­ному рассмотрению творения/рождения человека как глав­ной теме обряда. При более близком знакомстве с родинами обнаружива­ет себя некая симметрия, которая выступает как структурообразующий принцип обряда. Эта симметрия экспли­цитно проявляется прежде всего в темпоральном измере­нии, точкой отсчета которого служит само рождение ребенка. Речь идет о двух временных отрезках по шесть не­дель (сорок дней), расположившихся по обе стороны от момента собственно появления новорожденного на свет. Выше уже говорилось о выделенности шестой недели для предполагаемого срока родов: рожденный в это время недопарыш - не раньше, но и не позже! - считается наделенным какой-то особой жизненной силой и поэтому не требует ухода в течение шести недель: «Недоноска кладут на печь «долеживать». Одного недоноска завернули в рукав и поло­жили на печь на шесть недель - никто не подходил. Потом попросил грудь»; «Семимесячного считают способным к жизни»; у украинцев похоже: «Особого ухода за невре­менным ребенком нет, его кладут на печь, где он лежит шесть недель в рукаве от кожуха»; ср. также: «Дiвка сьомачка як родится, то буде безпремiнно вiдьма». В украинской традиции шестая неделя от родов отмечена и для беременной, ср: «Уже за шесть недель до родов «Земля раступается де iй (родящей) полягать (в случае смерти) - помре - iй земля вже готова!»

Гораздо четче выражен шестинедельный срок «по другую сторону» родов, обозначаемый запретами и предписаниями как для матери, так и для новорожденного. В отличие от первого временного отрезка последний достаточно хорошо освещен в литературе, поэтому здесь уместно ограничиться наиболее типичными свидетельствами. Роженица: «Шесть недель родившая считается полумертвой, «нечистой», ей нельзя браться за икону, зажигать лампаду перед иконой, ходить в церковь, покамест не «возьмет молитву»; «В это время (шесть недель) ее могила у Господа пола»; «Если у родильницы есть мать, то она из бани отправляется к матери и живет у нее до 6 недель»; «Как женщина родит, шесть недель не может наряжаться, ходить в пестрядинничке, да в пестрой рубашке»; «Одну в баню <...> и в амбар, и к колодцу шесть недель не пускали». Новорожденный: «Ребенка [нельзя] показывать посторонним до шести не­дель»; «Младенца, обмывши, окачивают каждодневно до 6 недель»; «До 6 недель мать кормит только своим молоком»; «До 40-го дня лежит на лежаке или с матерью»; «Через 6 недель кума обязана <...> принести крестнику ру­башку, пояс и крест»; «Нос исправляется матерью до 40 дней» и т.п. К отождествлению матери и младенца ср.: «Мать и ребенка, умерших до сорокового дня, хоронят обыкновенно в одной могиле», а также обозначение обоих через признаки «сырой», «парной»: «недавно родившая, нечистая, до шести недель» и «слабый, недавно родившийся ребенок». Но, пожалуй, значительно продуктивнее для дальнейше­го анализа идей, лежащих в основе родинного обряда, явля­ется рассмотрение не тождества матери и новорожденного, а обнаруживаемые на глубинном уровне расхождения. Суть различия заключается в следующем: если для текста роженицы характерна определенная симметричность в харак­теристике ее состояния за сорок дней до родов и в течение сорока дней после (ср. мотив раскрытой могилы), обычно интерпретируемого исследователями как состояние «вре­менной смерти», то тексту младенца присуща зеркаль­ная симметрия и даже инверсия его характеристичных свойств. В первую очередь имеются в виду представления о том, что до рождения, в утробе, ребенок твердый, «костный». О твердости младенца в утро­бе свидетельствует устойчивый эпитет «костяной», встречающийся в фольклорных текстах, в частности, в загадках о беременности: «За стеной-стеной каравашек костяной (барашек костяной)», «За каменной стеной лежит бубен костяной»; «За мясной стеной лежит огурчик костяной». В заговорах на легкие роды новорожденны метонимически обозначается как «голова костяная» ср.: " Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Матушка река Вага дала мне ключи кьяны, отпирала гору каменную, про пускала голову костяную»; «<...> Бери свои золоты ключи, отмыкай мясну гору, выпускай костяку голову из рабой Божьей»; «Бабушка Саламанея Никитисьна отмыкай кованную коробью, вынимай костяную голову, одну душу спрости, другую выручи». К этому же отдаленно ср. популярный в сказочном фольклоре мотив возрождения из костей.

Твердая субстанция зародыша и - шире - отвердение создание надежной основы как необходимого условия появления человека в завуалированной форме подтверждаются и с другой стороны. Имеются в виду повсеместно распространенные представления о первом зубе младенца как предвестии новой беременности его матери: «Если у родившегося ребенка скоро начинают прорезываться зубы, то это служит верным признаком, что мать его скоро забеременеет»; «Если у новорожденного прорежутся через 3 - 4 месяца зубы - мать его скоро родит еще ребенка, прорежется один зуб - она родит одного, два сразу – двойню». Усиление тождества плода и зуба обнаруживает и дословное совпадение загадок о ребенке в утробе и зубах «За стеной-стеной барашек костяной» - ребенок или зуб. К этому ср. «отмеченность» в сказках зубов как основы за рождения жизни. Народная лексика также намекает на определенную связь зубов с детьми и деторождением; ср., на пример, выражение о зубах - зубаревы дети, термины зубок - подарок новорожденному и, особенно, бабий зуб - в Вятской губ. так называли «большое, но совершенно черное и какое-то дряблое зерно. Некоторые их сушат, мелют и дают потом пить роженицам».

После родов происходит инверсия признаков младенца он становится – «парной», «безкостный». Особенно эффектно превращение «сверхжизнестойкости» недоношенного ребенка, не требующего даже кормления, в зыбкость, ненадежность существования младенца в первые шесть недель после родов. В этом отношении показа­телен популярный мотив в севернорусских быличках о пре­бывании новорожденного до сорокового дня в ином мире.

Инверсия является одним из основных концептов фено­мена рождения человека; она может быть представлена как на акциональном уровне, например в обычае переворачивать во время родов мебель в комнате, переодеваться в одежду противоположного пола, так и - что особенно ценно - на лексическом уровне. Речь здесь идет о довольно многочисленной группе терминов, обозначающих новорож­денного или сами роды, которые объединяются единой се­мантической мотивировкой. В ее основе лежит мотив про­движения - выхода наружу, вовне, на поверх­ность, своего рода выворачивания: выворотить (Вят.), выгнать (Вят.), выкинуться (Олон.), вынуть (Кар.), выскочить (Пек.), вывалить (Пек.) - родить, родиться; выводок (Сев.рус.), выпороток (Волог.) - новорожденный. К этому же ср.: мездряк - маленький ребенок (Пек., Твер.) и мяздра - внутренняя сторона шкуры.

В знаковой области (семиосфере) рождение может быть представлено как преобразования тайного в явное, скрытого в видимое, которые входят в более общую оппозицию смерть/жизнь. В связи с отмеченными преобразованиями следует указать на возникающие параллели с идеей умира­ния как исчезновения, конкретнее, - потемнения-помрачения, выпадения из взгляда, из зрения, на что первы­ми обратили внимание Вяч. В. Иванов и В.Н. Топоров, про­анализировав глаголы умирания в индоевропейских языках и предложив глубинные мотивировки их внутренней формы.

Прорыв-продвижение новорожденного из чрева наружу делает семиотически значимой ту грань, которая разде­ляет внутреннее, «родимое» пространство и внешнее, чужое и роль которой в данном случае играет материнское тело. В этой связи характерно, что тело роженицы нередко уподоб­ляется оболочке, коже, внутри которой находится плод, ср., например, распространенный обычай при труд­ных родах поить роженицу водой с выползком - змеиной кожей - со словами: «Как змея выползывает из шкуры, так легко родился бы и ребенок», а также фразеологическую «омонимию»: черт лыко дерет – «задирается кожа» и «ро­довые муки». В своем пределе это движение сопряжено с разрушением разделяющей грани, сами роды опи­сываются как развязывание - уничтожение оболочки. На это указывает семантическая мотивировка ряда обозначений родов, в основе которой лежит идея деструкции ма­теринского тела: распутаться (повеем.), растрястись (Сиб.), разрешиться (из - реш), рассыпаться (повеем.), розсипан (укр.). Мотив развязывания усиливается действиями повивальной бабки с красноречивой мотивировкой: «Бабка расплетает косы у родильницы и растягивает ворох рубахи чтобы внутри все развязалось»; «Повитуха при родах расплетает косы у роженицы, снимает верхнюю одежд развязывает узелки - чтобы развязались роды».

Распад - разрушение тела роженицы, снятие «последних признаков ее принадлежности к сфере культуры» (А. К. Байбурин ) - верхней одежды, обуви, украшений, пояса и даже креста - является внешним выражением «смертного» состояния. Подобная интерпретация достаточно прочно утвердилась в науке и не вызывает возражений. Здесь представляется уместным привести внутренние свидетельства, как наиболее адекватно и тонко отражающие суть происходящего роженицей: «Когда родиха почувствует приближение родов то начинает мучиться, охать и говорить: «Ой, батюшки мои, смерть моя пришла, бежите за бабкой»; «Родильница как перед смертью просит прощенья»; "После родов женщина десять дней в гробу лежит»; ср. также у украинцев: «Перед родами же женщине приснится, что она лежит в гробу». Особенно популярен этот мотив в причитаниях, например: «Спомни, здумай-ко, матушка, как меня-то поносила, хлеба-соли лишиласё, как меня-то породил смертным цясом концялась». Но, пожалуй, наиболее ценны те сообщения, которые переводят ситуацию родов – «смерти» на более высокий уровень и в иное аксиологическое пространство. Речь идет о родах как Божьем прощении роженицы, ср. речения: «непрощеная, не благословленная» - нерожавшая; Бог простит - разрешение от бремени. Поэтому здесь всегда звучит пронзительная искупительная нота, отсылающая к теме обязательности и неизбежности самопожертвования ради новой жизни и, как следствие, выдвигающая на передний план нравственный аспект: «Земля не принимает так, чтобы беременная женщина не разродилась: хоть и схоронят, а женщина разродится»; «Хорошо женщинам, умирающим родами: они непременно попадают в рай»; ср. у украинцев: «Умершая до родов будет мучиться «до страшного суду»; < умрет > вовремя родов - <будет > великомученица».

При этическом осмыслении роды выступают как момент истины, когда на поверхность выходят, становятся явными все прошлые грехи женщины, но и одновременно пишется будущее новорожденного. Об этом говорят народные пред­ставления о причинах тяжелых родов: «Если ничего не по­могает <при трудных родах>, повитуха спрашивает их, не согрешили ли они под праздник»; «Если родиха не выно­сит присутствия мужа, значит не верна»; «Если с кем-ни­будь в ссоре, <будут> тяжелые роды»; и с другой сторо­ны: «Чем сложнее, богаче событиями жизнь ожидает чело­века, тем больше времени требуется, чтобы написать ему судьбу, тем дольше мучается мать». Приведенные приме­ры интересны и тем, что обнаруживают концентрацию, сжа­тие времени в момент родов, когда прошлое роженицы встречается с будущим младенца. Все выше сказанное свидетельствует, что роды из акта биологического превращаются в акт самопожертвования, т. е. в такую смерть - символическую или реальную, - ко­торая несет в себе залог воздаяния. Это воздаяние выражается в перерождении - духовном и физическом - женщи­ны, роды означают рождение ребенка и роженицы, которое угадывается не только в наличии одинаковых запретов и предписаний по отношению к ним, но и подтверждается на «телесном» уровне. Имеется в виду нарочитая индиффе­рентность отношений повитухи к новорожденному и роже­нице, проявляющаяся в общей семантике ее действий - формирование облика и ребенка, и матери; ср., например: «Голову, нос, ноги правит бабка и ребенку и родильни­це»; особенно это показательно по отношению к женщи­не: «Вымыв ребенка, бабушка кладет его мать на пол, моет ее и расправляет ей все члены: вытягивает «накося» руку с ногой, разглаживает спину, правит пальцы у рук и у ног, правит голову - путем разглаживания, сдавливания и т.д.»

При единой парадигме преобразований с общим смыс­лом «творение нового» обнаруживается скрытое различие, обусловленное разной глубиной этих транс­формаций: для роженицы это «перерождение» (расчленение и составление) в этом пространственно-временном континууме; для новорожденного - полная смена про­странственных и временных характеристик, выражающаяся как в выборе новой точки отсчета времени жизни (точнее - переносе ее с зачатия на рождение), так и в противо­поставлении утробного и внешнего пространства; ср. представление о том, что если ребенок в утробе, то его нет «на белом свете». Иными словами, изменения природы младенца стол значительны и масштабны, что можно говорить о превращении в чистом виде. Это превращение показывает, кто на самом деле главный герой родин: сразу после родов на передний план выходит новорожденный, отодвигая в тень свою мать и становясь своего рода фокусом, вбирающим в себя семантику всего обрядового контекста.

/Приводится по изданию: «Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры» / Сост. Е.А. Белоусова; Отв. Ред. С.Ю. Неклюдов. (Серия «Традиция – текст - фольклор») М.: Российск. Гос. Гуманит. Ун-т, 2001./